Неточные совпадения
«Таких людей не бывает! — подумал огорченный и изумленный Александр, — как не бывает? да ведь герой-то я сам. Неужели мне изображать этих пошлых
героев, которые встречаются на каждом шагу, мыслят и чувствуют, как толпа, делают, что все делают, — эти жалкие лица вседневных мелких
трагедий и комедий, не отмеченные особой печатью… унизится ли искусство до того?..»
Так, как у классиков
трагедия была не
трагедия, если в ней не было греческих или римских
героев, так, как классики беспрестанно воспевали дрянное фалернское вино, употребляя прекрасное бургонское, — так поэзия романтизма поставила необходимым условием рыцарскую одежду, и нет у них поэмы, где не льется кровь, где нет наивных пажей и мечтательных графинь, где нет черепов и трупов, восторженности и бреда.
Так точно Сумароков восставал против невежества, спеси дворянской, взяточничества и т. п. и в то же время сочинял
трагедии, в которых разные
герои, владыки и их наперсники вещали высоким слогом нелепейшие бессмыслицы.
Здесь повторилось почти то же, что было в
трагедии „Пожарский“, то есть: мстительный Старн произвел более впечатления, чем великодушный
герой Фингал, хотя Яковлев был дивно великолепен в этой роли.
На месте Яковлева я бы взял в этой
трагедии роль Полиника, которая могла затмить Эдипа; но ему, во уважение высокого роста и богатырской фигуры, предложили играть царя и
героя Тезея.
— Имеется в виду
трагедия Я. Княжнина «Дидона»,
героем которой является Ярб.] из
трагедии Княжнина «Дидона».
Шишков не был увлечен и обольщен блистательным успехом
трагедии Озерова «Дмитрий Донской». Он превозносил преувеличенными похвалами «Эдипа в Афинах» и даже «Фингала», но ожесточенно нападал на «Дмитрия Донского». Шишков принимал за личную обиду искажение характера славного
героя Куликовской битвы, искажение старинных нравов, русской истории и высокого слога. Всего более сердили его слова Донского, которыми он описывает, как увидел в первый раз Ксению в церкви...
Вот обычная основная схема эллинской
трагедии: берется
герой и ставится в такое положение, из которого ему нет решительно никакого выхода.
Ведь страдания трагического
героя иллюстрируют все ту же безотрадную Силенову мудрость;
трагедии великих трагиков, Эсхила и Софокла, кончаются гибелью
героев и самым, казалось бы, безнадежным отрицанием жизни.
Но время шло. Дифирамб превратился в
трагедию. Вместо Диониса на подмостки сцены выступили Прометеи, Этеоклы, Эдипы, Антигоны. Однако основное настроение хора осталось прежним.
Герои сцены могли бороться, стремиться, — все они были для хора не больше, как масками того же страдающего бога Диониса. И вся жизнь сплошь была тем же Дионисом. Долго сами эллины не хотели примириться с этим «одионисированием» жизни и, пожимая плечами, спрашивали по поводу
трагедии...
И вот
трагедия «обрабатывает» мифы, делает еще более жестокими и безысходными условия, в которых действует мифический
герой, запирает для его воли все выходы.
Лучше других удавались ему так называемые «рубашечные» роли в русских бытовых пьесах, а также роли
героев в старинных
трагедиях, где его внушительная глотка была как раз на месте.